Второй час захлебываюсь в потоке собственных мыслей, цветных карандашей, огарков свечей, чьих-то сувениров, кисточек для макияжа, мешочков с камешками, сухоцветов, стикеров, ободков, книжек, писем, открыток, красок, баночек с засохшим лаком, журналов и прочей фигни, вытащенной из ящика и разбросанной по полу.
Второй час вдыхаю этот жуткий запах пыли, которая оседает на моих ни разу не прокуренных легких и смешивается в альвиолах с кровью. А потом насыщается ей и бежит, бежит по лабиринту сосудов, вверх и вниз, по кругу, прямо к сердцу, заполняя забывший оргнаизм пылью бывших увлечений, бывших разломов, бывших друзей и подруг, чьей-то чужой жизнью. Я складываю все в полиэтиленовые темные пакеты и закраваю, со смесью отвращения и сожаления на лице, будто при виде останков давно ушедших людей.
Смотрю на них и меня переглючивает, что они живые, что они укоряют меня за то, что через пять минут окажутся на улице, а потом на какой-нибудь свалке с такими же вещами прошлых жизней, где будут сплетничать и укорять.
Я закапываюсь в этих вещах все глубже и глубже, они тянут назад, вызывая тупое чувство жадности и жалости к себе, и я еле сопротивляюсь, думая, что, может, когда-нибудь мне понадобится какой-то камень, привезенный с Красного Моря.
Я закапываюсь в них также, как и в своих мыслях, своих поступках, своих словах, среди которых не могу найти себя; и мне хочется взять такой же большой пакет и выкинуть в него все то, к чему я уже никогда не вернусь. Избавится от всех столь приятных неокрепшему сердцу мелочей и оставить пустую белую комнату в стиле хай-тэк, чтобы потом заполнять ее заново.
Все это похоже на огромную барахолку, в которой порой находится то, чему уже нет места. И моя комната, будто лампа Джина, и я сама.
Хаос.